Квест продолжается...

«Возможности не всегда получаешь завернутыми в подарочную обертку». Так было написано при выходе из таможенной зоны аэропорта Стокгольма. И собирая с ленты, выползавшей изо рта контрольной будки, свои ботинки, ремни, ключи, компьютеры, обувая свои кроссовки и наматывая на шею шарфы, пассажиры растыкивали свои мелочи по карманам и абсолютно игнорировали это сообщение. В принципе, это была реклама каких-то услуг. Но это была однозначно шифровка для тех, кто понимает. Типа «Юстас-Алексу». Мир вообще весь исписан, как забор, такими посланиями, и если бы люди не были так озабочены растыкиванием своих мелочей по карманам, а с интересом смотрели вокруг, то они бы многое в своей повседневности сделали бы со смыслом, а не так-сяк. Жизнь — это квест. И я бы советовала не просто мчаться по ней, как оголтелый, снося по пути к цели все бордюры, а вглядываться в знаки и ориентиры, вчитываться во все якобы случайные надписи и якобы афиши. По пути обязательно забегать на почту и посылать разноцветные конверты с поцелуями всем, кто ждет тебя, приклеивая каждый раз марку из именно того мира, села или леса, где ты проезжал. Чтобы те, для кого ты важен, по этим подсказкам могли составлять карту твоего лёта по миру и вести тебя по радарам. Потому что только это держит в мире и не дает сорваться с резьбы. В этом квесте не бывает мелочей. И все, что по пути кажется такой мелочью, может оказаться мгновением, которое вспомнишь первым в момент, когда перед глазами должна будет пронестись вся твоя жизнь. Бывает, что вспомнится просто мороженое, зажатое между двумя вафельками, таявшее тебе на кружевной передник, когда ты бежала из школы...

Что вспоминается сразу, когда самолет вот уже взлетел над картой Стокгольма...

Вчера я вышла в утро, обороняясь зонтом от мелкого, словно просеянного через дуршлаг, сентябрьского дождя, который сыпался с неба порциями: только успеешь сложить зонт — как он сыпанет. В эту игру играли только иностранцы. Потому что переодетые в современное викинги и их фру шли мимо меня спокойно в надвинутых на голову капюшонах или с добротно натянутыми зонтами и не тратили свои размеренные движения на такое дерганье. Они напоминали лосей и лошадей, чьи силуэты я видела везде по сувенирным магазинам, мимо которых проходила. Лоси и лошади — их символы и их характер. Наставив рога на небеса, рассекая крупом дождь, потомки викингов спокойно ступают своими копытами по мостикам через озеро, переходя с одного островка на другой, потому что аж на 14 островках расположен их город, их пастбища с пивом и картошкой и добротные стойла с окнами без занавесок. Они не просят у неба добавки солнца, потому что знают, что небо строгое и отмеряет света ровно столько, сколько на эту их родину Бог выделил. И потому они не знают занавесок, ведь в любую минуту может появиться лучик и осветить комнату, а что бы было, если бы в то время на окне висело это несчастное кружево. Так и было написано на стене магазинчика: «Здесь вы можете купить на память что-нибудь о нашей Стране Полуночного Солнца».

Мне нужно было в Рикстаг на заседание. В принципе в руках у меня была карта, но, ступив на мостик через озеро, среди прикрепленных к перилам замочков с именами — Йохансон и Мариетта, Горан и Пеппи — сразу увидела один: Оля и Вова. Не знаю, какой Вова прицепил этот знак здесь, но как раз рядом и были те тяжелые двери, в которые мне нужно было заходить и присоединяться ко всем, кто уже с бейджами на шнурках и папками документов в руках искал себе места в зале. Похожий на тролля Мэт Йохансон, постоянный докладчик по свободе слова ПАСЕ, начал наш разговор. Был он печальным, потому что говорили о том, что за 11 последних лет убито столько и посажено в тюрьмы еще столько нашего брата-журналиста, но еще нигде и никто за это не ответил... Разговор был энтузиастический, но по сути именно печальный, потому что новостей особых не стоит скоро и ждать. А еще Мэт сказал, что один турок, который когда-то выступил в этом зале и сказал о притеснениях, уже сидит в тюрьме вместе с еще 50-ю журналистами...

Вечером в зал, где в тот день в Стокгольме отмечали День Независимости Украины (за рубежом его почему-то отмечают в сентябре), я ступила как раз под аплодисменты. Они были не мне. На сцену, где всегда вручают Нобеля, выходила Пиккардийская терция в строгих костюмах и бабочках на шее.

Было красиво, музыка звучала чисто — и это примиряло с суетой жизни, потому что думалось, как и советовал один мудрец: и это пройдет... «Чорноморець, матінко, чорноморець вивів мене босую на морозець...» — с ласковыми улыбками запели ребята. Я насторожилась и начала прислушиваться к мессиджу. Дальше из песни мне стало известно, что явно одетый в теплые подштанники тот черноморец вывел бедную жертву на снег и спрашивает у нее, есть ли мороз. А эта идиотка говорит, что то роса, мало того — простояла так всю ночь, потому что, говорит, я, матушка, того черноморчика люблю очень... А он, чудовище, сидел в тепле, мед-пиво пил и смотрел из окна, как она доказывает ему свою любовь. Мессидж здесь, в зале, где вручают Нобеля, был о том, что, мол, подумай только в своих печалях: быстро ли сможешь изменить что-то в своих краях, когда прекрасные их женщины носят в своих генах вот такую унизительную любовь к тем, кто в теплых подштанниках. Когда передают эти гены и дочерям своим, и сыновьям... Шифровку я прочитала. Квест продолжался. И нужно было лишь пройти из зала, где стихли овации, через фойе, где все зрители уже угощались бутербродиками с солеными корнишончиками, копченой колбаской, икрой и солонинами, — на улицу, чтобы слиться с толпами викингов. Но протолкнуться было непросто — путь прервала белолицая дама в вуалетке, державшая рюмку с водкой в одной руке в черных кружевных перчатках по локоть, а вторая кружевная ручка держала кусок сала с прорезью, и через кружево хищно вгрызался в тот кусочек красный налакированный ноготок. «Давайте пейте! Вот гляньте — я уже!» — тоном завсегдатая свадеб кричала дама дедушке в орденах-не-разглядеть-какой-армии, стоявшему зажатым между ней и спиной какого-то толстого мужчины с бутоньеркой в кармане пиджака и, кажется, помадой на губах (по-моему, она его перед этим поцеловала). Дама опрокинула одним махом водку в свои малиновые уста и закряхтела, как мужчина. Рядом стоял ее муж, но ничего не понимал, потому что был шведом, и несмело оглядывался, как девушка, держась за локоть жены, которым она его оттесняла от компании, потому что очень хотела раз в году выпить с кем-нибудь, кто это понимает. И, протиснувшись между ними, вырвавшись к дверям, я обернулась, чтобы проверить, не показалось ли мне. Под ее кружевной юбкой точно угадывались теплые подштанники.

На лестнице притормозила, потому что две молодых шведки шли, как у нас бывает, заняв обе дорожные полосы, и не важно, что кто-то там сзади хотел обогнать. Так ходят либо закомплексованные неудачники, пытающиеся отомстить миру, либо те, кто знает: мир создан для того, чтобы ждать, пока они дадут ему лыжню. «А я ей говорю, прикинь: «Николь, иди дамой!», а она мне: «Мама, я еще немножко хочу погулять!», прикинь?». Одна подружка повторила другой эту историю трижды, пока я обошла их на лестничной площадке, и неизвестно отчего трижды одинаково заливалась смехом.

Вырвавшись под мелкий дождь, я побрела по этому плавучему городу, по маленьким набережным озера Меларен, думая о недавнем своем разговоре с другом. Мы говорили, что ничего в мире, если быть внимательным, не происходит без связи с чем-то совсем другим, к чему его вроде бы и не привяжешь никак. Например, сказала я ему, я читала такую философскую шутку о том, как пассажир пошел в самолете в туалет попудрить носик. И вот он думает, что сидит в туалете. А он на самом деле летит в небе!

Друг, недолго думая, сказал: «И тогда он понял голубей!». До меня не сразу дошло. Пока я не заметила на аллее мужчину, брезгливо стряхивавшего со шляпы что-то, глядя в небо. И друг прибавил: «А, кстати, Карлсон, который летает там над тобой и живет на крыше, никогда не гадил сверху на свою родину». «Тьфу на тебя», — закончила я разговор. Подумала некстати: «Так я и не попробовала здесь где-нибудь любимых тефтелек Карлсона»... Я как-то спросила утром у своей приятельницы, депутата риксдага Мариетты, где их можно найти. Это же, говорят, национальное блюдо! Карлсон ел их с вареньем. Мариетта никогда не понимает того, что не укладывается в простые и понятные схемы. «С вареньем?» — перекосило ее. — «Тьфу на тебя!».

Я подняла голову, потому что, бредя и не видя ничего из-под зонта, оказалась у какого-то порога. Это был храм. Двери приоткрыты. Зашла. Передо мной горели язычки пламени и белела надпись: «Зажги свечу и помолись за того, кому нужен свет в его темноте». Я бросала в жертвенник монетки и брала свечи, составляя мысленно список всех, кому больше всего сейчас нужно бы этого света. И выходило, что столько не хватит свечей...

Под отелем в стеклянной будке, специальном стокгольмском гетто для курильщиков, сидела девушка с сигаретой и прямо захлебывалась от кашля. Даже хотелось разбить стекло этого аквариума и выпустить эту несчастную задыхающуюся рыбку... Но она не собиралась выходить оттуда. Она кашляла по доброй воле. И броситься выручать ее — было бы проявлением наглого и грубого посягательства на ее выбор, на ее свободу. Вот так напоследок это создание в малиновом парике дало мне несколько разъяснений по поводу той, которая стояла босая на морозе и не убегала греть окоченевшие ножки, потому что любила то моральное чучело, черноморчика...

Самолет взлетел над картой Швеции и мчал меня домой. Несколько часов стояла я дома на балконе и смотрела на луну. Ну нигде в мире нет такой круглой, такой теплой, прямо над головой луны, как у нас, дома!

А утром мой очередной самолет уже садился в Крыму. Форум в Ялте — YES. Знакомый татарин Арсен мчал меня по серпантину и, как всегда, молчал. Из-за поворота появился бигборд «Бери лучшие капсулы от перегара» Петруша»!