Одесса, тебе не больно? Нет, только когда смеюсь...

С улицы Мясоедовской кости от съеденного мяса бросали через забор, на соседнюю улицу. Так появилась Костецкая — «лучшая улица мира, где жил дядя Хаем, продававший по 100 грамм водки с закуской, где люди обменивались не только словами, но и помидорами». И на этой улице, и на всех иных с утра до вечера переливался колоритный «голосовой фон», и на этих улицах, в этих дворах-колодцах все знали друг друга и знали все друг о друге, и «твою мать!» звучало как приветствие. «Здесь не было национальностей. Здесь был Человек Из Нашего Дома, и никого не волновало, что записано у него в паспорте». А сейчас — «голосовой фон разъехался, Одессы уже нет, той, бабелевской... Одесса еврейская благополучно умирает, после 1991 года ее разнесло по миру»... Это фильм о том, как жизненное пространство превратилось в уходящую натуру.

Действие картины разворачивается на временных и географических перекрестках. На каждом из них — своя реальность, которую авторы со щемящей ностальгией предлагают зрителю: посмотрите, как все начиналось, посмейтесь и поплачьте над тем, что было, задумайтесь над тем, что осталось. А остались у Одессы лишь единицы ее колоритных представителей — тех, бабелевских. Авторы фильма доверили им роли экскурсоводов по городу, его судьбе и истории. «Экскурсоводы» указывали на мемориальные таблички, на места, где они когда-то висели, на дома, где они могли бы висеть, на тротуары, по которым ходили — пока не ушли навсегда — десятки колоритных представителей, перебирали поблекшие фотографии, рассказывали, как спастись во время погромов и вспоминали свои «желтые звезды».

...1795-й — год основания Одессы, ставшей со временем зоной свободной торговли. «Одессу, как известно, строили французы, итальянцы, греки, чтобы в ней жили русские, украинцы, евреи. Так Одесса стала Одессой — многоязычным, многонациональным чудом... Свобода торговли превратилась в свободу личности». Кадры дореволюционной кинохроники, запечатлевшие бурную жизнь свободного города — «единственного в Российской империи, где не притесняли евреев». Кадры другой хроники — Второй мировой. Вереницы «желтых звезд». Наши дни — старенький одессит рассказывает историю русского мальчика-хулигана, влюбленного в красивую еврейскую девочку из хорошей семьи. Мальчик пытается спасти ее бабушку от гетто. Но когда это не удалось, он срывает с бабушки «звезду» у самых ворот человеческого загона, цепляет себе — и на следующий день русского мальчика сжигают вместе с его еврейской возлюбленной.

1978-й — первая партия одесситов (тысяча человек) прибыла на Брайтон- бич. Ныне их здесь 80 тысяч — официально. А неофициально — до 200 000. От одесского маяка камера делает стремительный «перелет» через океан и выхватывает из толпы лучезарные лица нью-йоркских одесситов — они, конечно же, очень тоскуют, они и здесь помнят за свою родную маму-Одессу. Но они все равно здесь. А она — там, «благополучно умирающая». «Не часто ли мы бросали ее на произвол судьбы?» Чувства авторов — больше, чем тревога о будущем города, чем тоска об утерянном, которое ныне видится безвозвратным. Это острая, физически ощутимая боль. Она звучит не только в рассказах людей, но и в безмолвных символах: залы морвокзала и корабли с тысячами отъезжающих, постоянная траектория от одесского маяка к нью-йорским небоскребам, опустевшие одесские дворы. И лишь один символ надежды — памятник «будущему гению»: каменный постамент, на котором укреплено... большое яйцо. Ну, а главное, конечно же, зашифровано в знаменитых одесских байках, анекдотах, в этом уникальном, неподражаемом юморе: «Во время погрома Абрама прибили гвоздями к двери. «Абрам, вам не больно? — Нет, только когда смеюсь». И снова — кадры пустеющего, поникшего города, расцветающего лишь в воспоминаниях. «Одесса, тебе не больно? — Нет, только когда смеюсь». И заканчивается фильм по-одесски. С юмором, который корчится от боли: «Так выпьем за Одессу! — А чокаться будем?»