Пять открыток из Парижа

ВОКЗАЛ

В Париже есть один вокзал, намного более известный, чем все вокзалы Франции, Европы, может, и мира. Называется он Д’Орсэ, находится на набережной Сены. Заходя туда, сразу понимаешь, что это вокзал, — по специфически длинному интерьеру с обширными террасами на втором этаже, стеклянному фасаду и огромным часам на нем. Только поезда давно не приходят, здесь — музей. И не какой-нибудь, а музей импрессионизма. Здесь, похоже, все, что миллионы раз повторено на репродукциях, во всех руководствах и учебниках по искусству. Тулуз-Лотрек и Гоген, Ван Гог и Коро, Сезанн и Матисс, Синьяк, Ренуар и Моне — залами. Целая терраса Родена. Глаза не слушаются ног. Можно ходить и ходить и смотреть и смотреть, и все будет мало.

А больше всего почему-то запоминается зал Тулуза-Лотрека. Там как раз его гениальные кокотки и танцовщицы. Висят в полутьме, еле различимые, наверно, более яркий свет им бы повредил. Задранные ноги, разметавшиеся юбки, перья на головах… Развлекаются в ожидании — своего поезда?..

ПЕРВОЕ КОЛЕСО

Центр имени Жоржа Помпиду, при всей грандиозности, теряется среди старинных кварталов. Издалека не видать, просто выбираешься из мощеных узких улочек — и вот оно, странное здание, словно недостроенное, утопленное в каменную ложбину. Внутри — много всяких разностей. В том числе собрание современного искусства. Один из самых экстравагантных экспонатов — обычное велосипедное колесо. Как классический шедевр: на подставке, за оградой, хорошо подсвеченное. Что в нем такого?

Да просто колесо это выставил знаменитый художник-провокатор Марсель Дюшан еще в 1912 году. Впервые в истории предъявил зрителю обыденную вещь, провозгласив ее полноценным произведением. И тем самым дал понять, что отныне художник свободен, ничего никому не должен, волен делать только то, что подсказывает ему его талант. С тех пор мир стал ярче и разнообразнее. Так что, выходит, Дюшан действительно изобрел колесо — и на нем до сих пор мчится современная культура. Блистательного Центра Помпиду без этого колеса наверняка бы не было.

ПОЯС

Собор Нотр-Дам де Пари, он же парижской Божьей Матери, мне довелось увидеть в первый раз ночью. Причем налившаяся серебристо-синяя луна зависла точнехонько между знаменитыми квадратными башнями. Хрестоматийные чудища-горгулии, правда, остались в тени (показываться не захотели?), но впечатление и так было сильное. Вернее, открыточное — вот тебе сразу и Париж, и ночь, и полная луна, да еще Нотр-Дам.

Днем, конечно, картина более приземленная, зато и горгулий хорошо видно: скалятся, Париж обозревают. Внутри, как положено, высоченные мрачные своды, свечи, хоры. Но взгляд привлекает уникальный деревянный иконостас. Вернее, непрерывный рельеф, полукруглое панно в алтарной части, с картинами из жизни Христа и апостолов. Вот настоящий центр храма. Не горгулии, не влюбленный горбун, а именно эта мастерски выполненная картина страданий и свершений. Она-то и связывает в единое целое и луну, и башни, и чудищ на башнях, и горбуна, и многое другое. Как пояс, удерживающий мир от расползания в хаос.

ПОЧТИ…

Скандальная пирамида перед фасадом Лувра — это, своего рода, вход в музейную преисподнюю, вход в колоссальный вестибюль, ведущий во все четыре крыла дворца. К «Джоконде» («Моне Лизе») нужно идти долго-долго через буйных итальянцев, мрачных испанцев, желчных фламандцев по ксерокопированным указателям. И вот — она. Закрыта стайкой вездесущих японских туристов и толстым стеклянным колпаком. Из-за блика на стене холст рассмотреть невозможно. Приходится заходить сбоку.

Изрядно позеленевшая. Темная. Конечно, улыбается, конечно, руки сложены, а пейзаж на заднем плане как из сновидений. Но кое-что еще — не мной впервые замеченное: теперь есть возможность убедиться самому. Вот: она же нарисована против всех мыслимых правил живописи. Горизонт в стандартных полотнах должен быть ниже уровня глаз, здесь же его линия почти вровень. В сочетании со взглядом, устремленным на зрителя, эффект феноменальный: кажется, лицо Джоконды словно движется, оживает прямо здесь и сейчас. Этого и хотел добиться Леонардо — не хрестоматийной загадочной улыбки, а оживания изображения. Постичь то самое волшебство, которого издревле жаждал человек — сотворить нечто самому на правах Бога. И это ему почти удалось. Так и смотрит Джоконда из этого вечного «почти»…

ПЕРЕКУР

Странно, но вблизи Эйфелева башня выглядит не столь внушительно, как издали. Может быть, из-за суеты у подножия: толпы арабов с гирляндами игрушечных «эйфелек» на проволоках, табуны туристов, время открытия, время закрытия, пешком — без очереди и дешево, на лифте — наоборот. Огромные желтые и красные колеса тянут кабины через металлическую паутину все выше, вот и вершина, ветер и солнце, до Киева столько-то тысяч километров (есть указатель). Естественно, масса надписей про Васю, который здесь был, на всех языках мира. Париж с такой высоты кажется высеченным из одной цельной глыбы темно-лимонного, желто-коричневого камня. Улицы и площади прорезаны колоссальным резцом, крыши нахлобучены невпопад. Башня среди этого камня — как острие резца, которым когда-то и делали Париж. Только что мастер закончил работу, стряхнул крошку с фартука и отошел ненадолго, а инструмент оставил, чтобы скоро вернуться и все закончить. Затем Башня и стоит, чтобы напоминать: Париж еще не закончен. За эту незавершенность его, наверное, и любят.