Служенье Гоголя

Сто пятьдесят лет назад, 4 марта 1852 года, умер Николай Гоголь. Что можно написать о нем сегодня? Что можно прибавить к тому, что уже написано, зная, что написано в сотни раз больше, чем написал он сам? Вообще новое является нам двумя путями. Обычный путь — вы предъявляете публике новый факт. Вы нашли, к примеру, неизвестное ранее письмо. В архиве или, что романтичнее, в старом хламе на чердаке. Это путь расширения, прибавления, накопления. Вы вносите свой вклад в дело, которым занято близкое вам сообщество. Вы принесли свой кирпич, свою горсть земли. Другой путь, не путь даже, а редкие скачки — изменить позицию рассмотрения. Ничего не прибавилось, все факты остались на местах. Но все и сразу увиделось в новом свете. Произошло как бы мгновенное переключение с одного образа на другой. Привычная картина вдруг сменилась другой, как говорят, «несоизмеримой» с первой. Так вот, привычный образ: Гоголь — писатель комический и сатирический, высмеивающий социальные устои самодержавной России, в конце жизни испытавший духовный кризис, впавший в мистицизм и загубивший свой талант. Другой образ: Гоголь — по его словам, «гражданин земли своей», желающий ей служить, всю жизнь искавший лучшего для служения поприща, всю жизнь делающий себя, и ставший в конце жизни христианским мыслителем. Этот второй образ нашему читателю почти не знаком, но сегодня он, на мой взгляд, более адекватен культурной атмосфере. Итак, служение.

ГОСУДАРСТВУ

Он болел всю жизнь, или делал вид, что болеет. Но умер, когда решил, что надо умирать. И унес c собой свою тайну. Гоголь — это тайна. Не сжег ли он второй том «Мертвых душ», чтобы усилить чувство тайны, посещающее всякого, кто попытается сколько-нибудь серьезно вникнуть в жизнь этого скрытного человека. Как заметил Владимир Набоков, правду о Гоголе мы знаем только ту, что родился он 1 апреля.

Вот, ему восемнадцать. Из письма: «С самых времен прошлых, с самых лет почти непонимания, я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипел принести хотя малейшую пользу». Пламенел и кипел… Не лукавит ли молодой человек? Или так, не упражнение ли это в сочинительстве? Известно, что Николай Васильевич был если не фантазер, то порядочный надувала. И доверчивые читатели до сих пор на этом попадаются. Один из них пишет в солидной Энциклопедии: «главные его устремления в ту пору были связаны с деятельностью на поприще юстиции». О, простота! «Юстиция» мелькнула в одном из писем дяде. Скорее всего, молодой человек забыл об этом поприще на другой день. Хотя в зрелом возрасте иногда и вспоминал о нем.

С идеей попламенеть на государственной службе ничего не вышло. Прибыв из Малороссии в Петербург с рекомендательным письмом к министру народного просвещения, Гоголь тянул с визитом, откладывал со дня на день, да так и не явился. Письмо осталось у него. Зато сразу по приезде, без всякого письма, отправился с визитом к Пушкину. Знакомство в тот день не состоялось: слуга сказал, что поэт почивает. «Верно, всю ночь работал?», восхитился Гоголь. — «Как же, работал, в картишки играл», ответствовал слуга. Через некоторое время представилась возможность получить место с тысячей рублей жалования в год (Акакий Акакиевич Башмачкин получал, между прочим, четыреста). Однако перспектива иметь свободного времени не более, чем два часа в день, а остальное время, как пишет он матери, «не отходить от стола и переписывать старые бредни и глупости господ столоначальников», ему не приглянулась. На что тратить «свое здоровье и драгоценное время?», вопрошает сын любящую мать. Выхлопотали было доброхоты место в канцелярии Третьего Отделения. Но «он являлся туда только за получением жалования». А потом некий приятель «принес в канцелярию просьбу об отставке и взял обратно его бумаги» (из воспоминаний Ф.В.Булгарина). В другом месте работал немного, но часто пропуская служебные дни. На замечания начальства «так служить нельзя, Николай Васильевич», доставал заранее приготовленное прошение об увольнении. Увольнялся и зачислялся несколько раз. В письмах к матери уверял в вечной сыновьей преданности и просил денег. Денег уходило много. О некоторых тратах сын подробно отчитывался, но одна статья расходов тщательно скрывалась — публикация первых писательских проб. Намекал только в письмах, что работы его «повернулись», и в недолгом времени ожидается успех.

В том же письме, где сообщается о повернувшихся работах, просит он мать о величайшем одолжении: присылать описания обычаев и нравов малороссиян. Это ему «очень, очень нужно». А также все из быта: описать наряд сельского дьячка, названия платьев, носимых крестьянскими девками, свадьбу. О колядках, русалках, духах, домовых, поверьях, страшных сказаниях, преданьях. Сегодня мы знаем, куда повернулись работы: «здесь так занимает всех все малороссийское». А «Ганс Кюхельгартен» — романтическая выдумка, на издание которой пошли испрошенные у матери для другой цели триста рублей, провалился так, что пришлось скупить тираж и сжечь. Сняв специально для этого номер в гостинице.

«СЛОВЕСНОЕ ПОПРИЩЕ ЕСТЬ ТОЖЕ СЛУЖБА»

Так писал Гоголь в письме В.А.Жуковскому. После неудачных попыток послужить на ниве чиновнической, литература стала его главным поприщем. А ведь изначально не мечталось ему стать писателем, служба государева стояла на первом месте. Он удивлялся тому, что первые его сочинения приняли характер комический и сатирический, объяснял это своей меланхолической натурой, припадками тоски, когда приходилось развлекать себя самого и придумывать смешное. Так бы и развлекался, и развлекал читателя, не возжелай Абсолютный дух сделать из него Гоголя. А по его собственному объяснению, не сведи его судьба с Пушкиным. В.Набоков по этому поводу изъясняется так: «Когда я хочу, чтобы мне приснился настоящий кошмар, я представляю себе Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом «Диканьки» и «Миргороды» — о призраках, которые бродят по берегу Днепра, водевильных евреях и лихих казаках». К счастью, (для В. Набокова, для человечества, или для самого Гоголя?) «потребность развлекать себя невинными, беззаботными сценами окончилась вместе с молодыми моими летами».

В «Ревизоре» публика увидела другого Гоголя. Потом началась работа над «Мертвыми душами». Поначалу представлялись они просто смешной историей о мелком плуте. Смех и здесь был главным мотивом сочинительства. Но со временем стали донимать вопросы: зачем, для чего? Вопросы, которые писатели, вроде В.Набокова, считают для художника убийственными. Гоголь тоже так считал, и пытался их прогонять. Ничего не вышло, вопросы эти останавливали его на каждом шагу. И пришло объяснение их происхождению — ты должен исполнить долг, ради которого призван на Землю. На этом поприще ты послужишь своему государству. Твоя задача — выставить жизнь человека в ее глубине, чтобы «она пошла в поучение». Был ли это роковой момент? Надо ли художнику вообще задумываться о смысле и цели искусства? Не обстоит ли дело так, что вопрос, почему творит художник, есть тайна из тайн, а все, что он сам говорит об этом публике, есть детский лепет или идеология? Не ведают, что творят! Мне лично этот тезис более всего симпатичен. А Гоголь, почувствовав, что на поприще писателя он может «сослужить также службу государственную», бросил все и удалился. Чтобы наедине обдумать свое главное сочинение, и чтобы представилось оно доказательством его служения земле своей.

БОГУ

На этом пути явилась задача познания души человеческой. Его чтением стали книги духовного содержания. Постепенно теоретическая проблема перешла в план личный, интерес сместился с души вообще на душу собственную. Пока ты сам не стал лучше, пока не приуготовил свою душу, браться за перо не должен — вот идея, ставшая с этих пор путеводной. Она замечательно воплощена во второй редакции «Портрета». Это, собственно, никакая не редакция, идейно это — просто другое сочинение. Забавно выглядит история двух редакций «Портрета» в версии советской критики. Опубликованная в 1835 году повесть вызвала резкие замечания Белинского. И якобы направленный на путь истины, так сказать, методологически вооруженный, Гоголь в 1842 году издал переработанную редакцию. Бред, конечно.

Главная тема повести — миссия художника и риск, которому он подвержен (здесь мы будем придерживаться эстетической позиции Гоголя). Вспоминаются слова, сопровождающие творение мира «И увидел Бог, что это хорошо». Слова, долженствующие выразить суть и назначение творчества. Забывший об этом, прельщенный выполнением чисто художественной задачи — изобразить злого человека, который вот-вот умрет, художник совершает невероятное — сохраняет жизнь злу, сосредоточенному в этом человеке и перенесенному на портрет. Во второй редакции «Портрета» эта тема уточняется подключением того, что можно назвать «экологией души». Посмотрите, читатель, как различаются места в двух редакциях, где художник занят «отделкою глаз». В первой редакции он весь сосредоточен на решении трудной задачи — схватить в этих глазах огонь, хотя и угасающий, но все еще выражающий характер ростовщика. Ему это удается. С тайным удовольствием он отходит, глядя на портрет, и только тут его охватывает ужас. О душе — ни слова. Во второй редакции глаза отделываются в душевных муках. В душе его возрождается странное отвращение. Он не может более выносить, «эти глаза вонзались ему в душу и производили в ней тревогу непостижимую». Душа сопротивлялась чистому художничеству. Еще одно принципиальное отличие имеется при описании жизни художника в монастыре. В первой редакции он сразу берется исполнять поручение игумена украсить церковь образами. Во второй редакции настоятель, заметим, не поручает, но требует этого. А художник наотрез отказывается. И начинается многолетняя духовная работа очищения души, «чтобы удостоиться приступить к такому делу».

Это тот путь, который Гоголь наметил самому себе. Он занялся, так сказать, проблемой себя, своего отношения к Богу. Вступив в религиозную жизнь, он решал задачу личного спасения. Все другое перестало иметь смысл. В ту пору «всякому было очевидно, что Гоголю ни до кого нет никакого дела» (С. Т. Аксаков). Такое состояние ума общество не приветствует. Особенно то общество, которое видит в художнике лишь воплощенную социальную функцию, которое требует, чтобы художник выполнил свой долг перед историей или человечеством. Тут уж не о служении речь. Сергей Тимофеевич Аксаков — человек весьма здравых суждений, жизнелюб, далеко не истовый христианин, первый, пожалуй, стал предупреждать Гоголя об опасности избранного направления: оно несовместимо с искусством. «Вы ходите по лезвию ножа! Дрожу, чтобы не пострадал художник!.. Чтобы творческая сила чувства не охладела от умственного напряжения отшельника», писал он Гоголю в 1844 году. О чем дрожал Аксаков, о самом Гоголе или об искусстве — форме общественного сознания, как говорят марксисты.

Гоголь напоминает мне Акакия Акакиевича Башмачкина. Тот не вынес удара со стороны материальной, бытовой. Гоголь сломался в напряженных духовных поисках. Оба оказались неподготовленными к резкой перемене жизни. На этом сходство заканчивается. Гоголь, открыв, как он считал, самую суть христианского учения, не замкнулся в себе, но воззвал к миру. Все плохо потому, что люди забыли Бога. Если обстоятельно растолковать им, да использовать свой авторитет, глядишь, общее дело и повернется к лучшему. В своих намерениях он не был понят. Широкая общественность по самым разным причинам отвергла его социальный проект, а иные даже осудили его за реакционность. Этим желалось революции. Сегодня с расстояния в полтора века мне видится правда Гоголя. Впрямую его искренний и благородный замысел — христианское преображение жизни, не осуществлен и осуществлен быть не может. Но кровь миллионов людей, погибших с тех пор в революциях и войнах, вопиет к ныне живущим. И слышатся в словах, выражающих главные ценности цивилизованного общества — мир, равенство, солидарность, слова Акакия Акакиевича — «я брат твой».