Ультрафиолетовое житие Ионы

Мы познакомились ранним утром, когда сам вид города совершенно невыносим. После лихо проведенной ночи я со своим приятелем, заядлым меломаном и гулякой, очутился где-то на краю Голосеевского парка в Киеве, напротив гостиницы «Мир». Там же, на остановке, ожидая троллейбусной оказии, стояла она. Ярко-оранжевый костюм придавал ей сходство то ли с потерпевшей крушение инопланетянкой, то ли с рабочей-путейщицей. Для последней, впрочем, у нее были слишком хрупкие формы. Стрижка была почти под ноль; оставшаяся поросль расписана небывалыми цветными буквицами. Но поразил меня не ее экстравагантный, вызывающе не утренний наряд, а выражение полнейшей безучастности ко всему мирозданию на лице. Так, быть может, смотрят драконы на сожженные ими города. Мой приятель в силу своей природной склонности начал складно трепать языком, на зависть мне резво вспахивая целину нового знакомства. Девушка отвечала односложно. Половину букв она не выговаривала — то ли в силу речевого дефекта, то ли дурачась. Когда же наконец, решив, что пора брать последний бастион, мы поинтересовались ее именем, она произнесла: «Иона». Хотя по-настоящему должно было быть «Ирина» или «Алена». Но вышло — что вышло, и для себя я ее так и величал с тех пор — Ионой.

В следующий раз я увидел ее через полгода, в окраинном киевском ночном клубе, на скорую руку переоборудованном из захудалого ДК. В своем марсианском одеянии она стояла вплотную к огромному динамику, изрыгавшему звук ураганной мощности. Танец ее выглядел так, как если бы биоробот вздумал исполнить сарабанду. Здесь, в искусственном мире, Иона была не в пример оживленнее и общительнее. Меня, к моему удивлению, вспомнила быстро. Оказывается, нам с другом редкостно повезло при той первой встрече: узреть ее на улице в дневное, даже утреннее время —гиблое дело. Иона неделями не видела солнечного света. Лицо ее от этого приобрело бледный оттенок, свойственный всем ночным особям. Днем она отсыпалась, вечером, после одиннадцати, перемещалась к ближней вечеринке. Не знаю, чем объяснить нашу дружбу. Она всегда появлялась одна, в любом клубе, на любой тусовке и, похоже, нисколько от этого не страдала. За то время, пока мы общались более или менее регулярно, я достаточно мало узнал о ней. О своей додискотечной истории Иона умалчивала. Откуда она брала средства на жизнь — также было непонятно, хотя они позволяли ей довольно часто мотаться в Москву, которую Иона ценила намного больше родной столицы: «Здесь все умерло сразу». В ее нарядах цвета хлестали через край: фиолетовое, салатовое, розовое. Ее можно было увидеть в банальнейшем кримплене в крупный цветочек. Из-за ее полудетской манеры держать себя я никак не мог понять, сколько ей лет — худая, щуплая, словно подросток, при этом — темные глаза и взгляд человека, немало повидавшего. Ни в каких развлечениях, кроме многочасового движения на танцполе или улыбчивых медитаций в чилл-ауте, участия она не принимала. Отказывалась даже от спиртного. Сама же практически кормилась «экстази»; однажды предлагала и мне, но тут отказался я.

Ее однокомнатную квартирку на киевской каменноугольной окраине, Троещине, сложно было назвать жильем. Отличительной чертой интерьера было сочетание дорогих вещей с полнейшей... нет, не нищетой — пустотой и бардаком. Обстановка комнаты ограничивалась велюровым диваном с прожженной дыркой, ди-джейской виниловой вертушкой, звуковыми колонками типа «смерть соседям» и множеством переполненных пепельниц. Стены, без картинок и плакатов, сами по себе представляли безумную живопись. Но еще более поражала кухня. Никакие кулинарные процессы не оскверняли это помещение изначально. Строго и внятно: гора подушек, черные стены, расписанные специальными фломастерами, и диковинная лампа, от которой эти узоры загадочно светились. Этот клуб на дому функционировал исправно, и соседи вместе с участковым, похоже, давно с этим смирились.

Моментами мне ее недоставало. Она отлучалась все чаще, не предупреждая, появлялась столь же внезапно. Нет, чувства ни при чем — была, скорее, какая-то полунаркотическая зависимость, привычка к удовольствию от легкой сумасшедшинки, вносимой Ионой во все вокруг. Сие вневозрастное холодноватое создание было как дорогая специя, без которой мясо жизни казалось слишком пресным. До сих пор помню, как она под настроение потащила меня около полуночи в «Макдональдс», там, купив гамбургер, извлекла из своего рюкзачишки банку с пауками и на глазах немеющей и бледнеющей публики неторопливо начала кормить своих узников горяченьким. В последние из ее внезапных и длительных отлучек я поймал себя на том, что невольно ищу ее. Одним очень поздним вечером, проходя в «трубе» под майданом Незалежности, я услышал невероятный шум и хохот, будто толпа гипертрофированных детишек играла в чехарду. Подойдя ближе, я уверился, что нечто подобное действительно происходит: у стеклянной стены перехода столпилась компания гогочущих подростков; одеты они были в невероятно широкие мешкообразные штаны, наверняка дорогие, в спортивные куртки, натянутые до самых глаз вязаные шапчонки. У некоторых имелись ролики, доски для скейтбординга или мозги. Хохотали они над столь же лихо приодетой девицей, сидевшей под стеной напротив с низко опущенной головой. Перед собой девица поставила то, чем голова прикрывалась — помесь картуза, тюбетейки и колпака, и прерывающимся голосом вопила: «Пода-а-айте...» К убору была прислонена фотография медвяно улыбающегося ди Каприо. На Иону это было непохоже, но я все же подошел ближе. Нет, и девица, и ее дружочки были явно из другого муравейника, более прямолинейного и юного. Это они со скрежетом и свистом ветра носились по скользкому граниту на майдане Незалежности, собирались здоровенными толпами на любые концерты в центре города, расписывали подворотни, заборы и углы новостроек ломаными или скользящими разноцветными буквами, этакой нахальной клинописью, слушали сладко-горькую и открыто издевательскую музыку, диктовавшую телам пластику наподобие литер, что эта малышня писала на стенах. Компания все смеялась и стучала своими железными игрушками о стекло. Продавщицы цветов по соседству неодобрительно косились на этот осатаневший детсад. Девица у стены вовсе осмелела и, уже в упор разглядывая пробегающих в метро людей, открыто голосила: «Подайте кто сколько может, у меня бельмо на глазу надо лечить, и у мамы тоже, и у бабушки, подайте, мы отстали от поезда, денег нет...» Ни с того ни с сего я вообразил крикунью вгоняющей кому-то клыки в шею; не получилось. Зато легко предстала обратная картина: на загривок девицы плавно и неотвратимо опускается хищная челюсть. Мизансцена расширилась: уже и продавщицы, и переминающийся неподалеку милиционер, и прохожие — все с рычанием бросались на малышню у стен и впивались в горло. Пожива была аппетитной, и кровь — свежей. Секундное наваждение разрешилось пониманием: я бы никогда не смог увидеть Иону именно в этой пританцовывающей по-своему компании и в этом дешевом театре ужасов. Переименовавшие рэп в хип-хоп, разбрызгивающие адреналин в своих бесконечных гонках по кривой, ошибшиеся при рождении цветом кожи — эти мальчики и девочки могли быть только донорами, жертвами. Только воробьями, пойманными в сачок, только бабочками, размазывающимися пятнами граффити по бетонным тупикам, чем-то таким, горячим и свежим, ярко расфасованным, что можно скормить паукам в банку. Они не могли быть вампирами — ибо с самого начала настроены на отдавание и демонстрацию себя, пусть даже ради своего прыщеватого тщеславия. В компанию к Дракуле годился скорее я, взрослый и опустошенный жизнью пень — или большинство тех, кто сновал кругом. Иона же вообще находилась вне схватки — она не забирала и не отдавала, она могла что-либо походя разрушить, в том числе и самое себя, но сделать это лишь как дополнительное движение в своем танце безучастности — таким дополнительным па из ее ночных плясок была и выходка с пауками в «Макдональдсе». Она никого не пожирала, никому не давалась. Ей было все равно. Ее могло и не быть.

Недостаток моей истории — в отсутствии эффектной концовки. Никаких драм, загубленных жизней и прочих финалов в стиле совкового кино периода ранней перестройки. Просто наконец Иона исчезла вместе со своей невероятной квартирой. Испарилась. Стерлась из всех файлов. В чреве какого Левиафана теперь эта бесполая странница? Тянет в себя кокаиновую линию где-нибудь в Петербурге? Перемещается в рапиде среди ламинированных интерьеров еще необанкротившегося клуба? Сидит, как всегда, в одиночестве, вперив взгляд в стену очередного чилл-аута? Растворяется в наркотическом раю Амстердама?

В моем варианте реальности по утрам по-прежнему невыносимо подвывают троллейбусы.