Владимир ПОПКОВ: «Бюсси и Монсоро — это «лишние люди»

Сегодня мы беседуем с ним.

— Какие параллели с современностью вы находите в событиях, описываемых в экранизированном вами романе Дюма?

— Хорошо сформулировал известную истину Иосиф Бродский. Он как-то сказал, что история человечества — это просто история костюма. Человечество ничему не учится. И может быть, в этом и заключается главное проклятие рода человеческого. Ведь Господь дарует людям жизнь, а они так безрассудно и так бездарно распоряжаются ею! Из-за каких-нибудь ложных политических идеалов, денег, страстей — ненависть и нетерпимость! И сегодня в мире, по сути, ничего не изменилось: люди по-прежнему забывают о главном. Нужно просто жить и радоваться каждой минуте прожитой жизни, которую даровал нам Господь. И не случайно в финальной дуэли картины Келлюс, умирая, протягивает руку своему врагу Антраи и говорит: «Мы могли быть друзьями». Пришло осознание чего-то важного. Но... родятся новые Келлюсы, и все опять повторится сначала, они опять полезут в драку.

— А были ли у вас какие-либо особые проблемы с драматургией? Ведь перевод романной формы в сценарий всегда сопряжен с трудностями.

— Конечно. Трудности были, и далеко не все из них удалось преодолеть... Признаюсь, здесь была еще одна проблема, которая, собственно, возникает у меня на каждой картине. Это потребность в этакой внутренней концепции картины, опорной идеологии. Я должен знать, о чем все это... (Это не для зрителя, а для себя). И вот на «Графине» уже идут съемки, а этот внутренний стержень не найден. И вдруг меня осенило: Бюсси и Монсоро — это «лишние люди». Потому что Бюсси — последний рыцарь Франции, а Монсоро, один из первых буржуа (я имею в виду психологию персонажей), родился раньше положенного. И поэтому они оба обречены. А Диана — только катализатор их гибели. Своеобразный «ангел смерти» каждого из них.

Когда я это сформулировал — все встало на свои места, и дальнейшая работа была делом техники (повторяю, что зритель может этого и не осознать — это моя личная система координат).

— Как вы работаете с актером?

— Я никогда не «ломаю» артиста, я пытаюсь создать иллюзию, что он все делает сам. Но твердо акцентирую нужные мне вещи.

И еще. Любой артист, даже самый замечательный, иногда в кадре «проваливается». Но я пытаюсь снимать таким образом, чтобы при монтаже была возможность завуалировать этот «провал» (я снимаю одной камерой, но как бы многокамерным методом, и при монтаже у меня всегда есть возможность залатать дыру). Сергей Жигунов по этому поводу как-то кокетливо пошутил: «У вас даже я хорошо играю».

— Каково ваше отношение к авторскому кино?

— На авторское кино, я считаю, во всем мире имеют право человек пять — по пальцам можно пересчитать. Правда, претендентов снять нечто «этакое» и произвести впечатление на критиков — множество. Но эти люди, по-моему, «надувают щеки», просто пытаясь скрыть свою профессиональную неумелость. Я делаю кино не для критиков, а для зрителя. Я делаю «масскульт», но никогда не держу зрителя за дурака. И тогда они чувствуют некое, как я это называю, «дуновение духовности», которое должно сквозить с экрана. В любой моей картине есть попытка способствовать, как говорили классики, «смягчению нравов». Это и есть главное предназначение любого искусства.

— Насколько мне известно, по первому образованию вы педагог? Чем стало для вас кино?

— По секрету, эксклюзивно, скажу. Это своеобразный побег из настоящей жизни. Мир так несовершенен. Я не люблю, мне не нравится жить так, как мы все живем. Наверное, я не умею жить. А в кино я создаю свою иллюзию жизни. Я волен распоряжаться темами, судьбами, формами... Я играю в жизнь. И мне это нравится...